Она думала что будет проще. Думала — справится. Преодолеет, сломает этот барьер, мешающий дышать, не позволяющий мыслям связным проникнуть внутрь.
В первую неделю она злилась. Ярость бессильным потоком выливалась на стены, окрашивая их ярко-красным, на костяшках пальцев болью отзывалась; а с каждым вдохом, с каждым хриплым криком она воображала себя на шаг ближе к свободе, и стены истончались, таяли на глазах. Вот сейчас, еще немного…
Засыпала она обессиленная, и колыбельной ей служило биение сердца беспокойное, дыхание прерывистое. Собственный голос, умноженный на бесконечность.
  Со второй неделей пришел страх. Прокрался незаметно, поселился где-то на границе чувств, как клещ вцепился в шею, там, где начинается линия волос. И грызет, грызет незаметно, подтачивая силы, заставляя бродить из одного угла в другой, бессвязно, без цели, открывая дорогу чему-то большему, чему-то, перед чем страх сам отступал в ужасе.
Отчаянию.
Ошейник сдавливает горло все сильнее, бьет током, снова и снова пока Лорна окровавленными ногтями пытается сорвать его с себя. Разряд, еще один, и еще, сильнее. Как заведенная, словно что-то изменится. До тех пор, пока не теряет сознание.
До тех пор, пока слезы не застилают глаза.
Когда приносят еду — она кричит, так, словно своим голосом может сорвать тяжелые двери с петель, растворить кожу на угрюмом лице надзирателя, измельчить кости, уничтожить само воспоминание о нем. Стереть, как ластиком. Вот он, Альфонс, со своей униформой и сияющим бейджиком, а затем нет его, и никто не вспомнит, не сходит с ним в бар в воскресенье выпить кружку пива. Стул, который он обычно занимал, будет пустым. Только неясное чувство чего-то неправильного останется.
Поднос летит в дверь, пюре кляксой оседает на полу, размазывается неприятной жижей.
Кажется, всё по новой: и снова ярость, и снова страх, и снова отчаяние, перемешанное, взболтанное; слишком сильное для того чтобы справиться в одиночку.
Она не ела уже три дня, каждый раз взрываясь стоит увидеть чужие глаза.
Тик-так, тик-так, бомба с часовым механизмом, настроенная на двенадцать ноль пять.
А затем терпение лопается с протяжным звуком. На Лорну надевают смирительную рубашку, не дают вцепиться в них, не дают сжать покрепче и сломать кости, и единственное что остается — это стараться укусить, бороться, бороться; иначе…
Приходит безразличие. Игла снова входит в кожу, впрыскивает новую дозу успокоительного, мешает думать.
Мысли — как кисель, вязкие, плотные. Она пробует встать на них — и проваливается, задыхается. Пытается отвлечься, сосчитать дни, недели… или уже месяцы?
Наверняка годы. Ей уже двадцать? Чувствует себя на пятьдесят. И день рождения Пьетро… кажется, она пропустила столько дней рождения брата… он расстроится. 
Но не покажет этого, конечно. Улыбнется только, по волосам потреплет.

Где ты, Пьетро?
Почему не пришел? Почему не вернулся когда твоей сестре было не всё равно? Ты ведь не должен опаздывать…
Пытается взбодриться, встать. Опирается спиной на стену, поднимается на негнущихся ногах, а затем разбегается и врезается в дверь… нет, она даже не двинулась с места, так и сидит, закрыв глаза, пытаясь дотянуться до чего-то, что раньше всегда было с ней — своей силы, которой отец так гордился. Брата.
Пусто. Ошейник словно живет собственной жизнью, высасывая её же из Лорны.
Ничего нет.
Никого.

Через… время Альфонс пропал. Она уже успела привыкнуть к нему, к его тонким бровям и голубым глазам. Вместо него появился другой — хмурый, резкий; для него Лорна была всего-лишь очередной куклой безвольной, преступницей, за которой ему нужно ухаживать. Будет плохой день на работе — забудет покормить; еще хуже — может и изнасиловать. По глазам видно что презирает, по глазам видно что наслаждается своим положением.
Эта мысль — единственная связная за последние… годы? Единственная достаточно острая чтобы вызвать хоть какую-нибудь реакцию.

И когда уже не остается ничего — за что цепляться? Куда ставить ногу чтобы не провалиться в черный зев пропасти?
Странно… так странно и спокойно. Мысли об утратах должны приводить в ужас, мысли об одиночестве должны колоть больнее чем любые уколы.
Когда становится легче — на губах появляется неприятный, стальной привкус. И имя, которое она шепчет, когда закрывает глаза.
Пьетро. Отец.

Она открывает глаза и ждет, затаив дыхание. Сейчас должен прозвучать лязг металла, сейчас порог переступят врачи со шприцом.
«Это для твоего же блага. Ты опасна. Тебя нельзя контролировать.»
Но никто не приходит.
В уме начинается отсчет. Минуты скользят одна за другой.
Десять.
Пятнадцать.
Постепенно слова обретают смысл, окрашиваются в цвета. Начинают значить хоть что-то. Слабо, отдаленно, словно из-под толщи воды. Они пропустили время укола на двадцать минут. Такое случалось единожды, когда случилось что-то важное, и они просто забыли о Лорне, но потом всё-же вернулись, как и всегда.
С трудом принимает сидячее положение, шмыгает забитым носом. Пытается расслышать хоть что-то — тяжелую поступь ботинок, голоса, хоть что-то. Но в ушах стоит лишь белый шум словно помехи по телевизору.
Сердце бьется чаще, пальцы покалывает а язык перестает казаться таким вареным и неповоротливым.
Действие препаратов ослабевает.
Не настолько, чтобы она смогла сбежать, не настолько, чтобы смогла кричать снова. Но, может, хватит сил чтобы встать?

Голова тут же отдается болью, начинает кружиться. Нетвердым шагом подходит к двери и слушает. Крики, ругань… чужая боль. И выстрелы, совсем близко.
Тишина.
А затем дверь открылась.
И кто бы не вошел в неё — Лорна отдаст последние силы чтобы сделать больно, чтобы вцепиться зубами и вырвать кусок мяса. Даже если после этого её изобьют и снова накачают лекарствами.
Но вся её бравада рассыпается на мелкие кусочки, и вместо дикого, отчаянного рывка она падает вперед.
Прямо в чьи-то руки. Заботливые и до боли знакомые.
До той самой боли, которая мешала сомкнуть глаза. Но не сейчас.
Сейчас Лорна просто потеряла сознание, словно этот рывок высосал последние
силы.

Перед закрытыми веками мелькают предметы, в уши вливаются голоса. Кто-то кричит, вопит… а затем только шум ветра и невесомость.
С трудом разлепляет глаза и тут же жмурится от шквального ветра и мусора в лицо.
Кажется — летит. Нет, не так, не то… знакомое чувство, знакомые объятья и тяжелое дыхание. Острый запах пота.
Пьетро.
Лорна дрожит, потому что всё это может оказаться просто сном, глупым, странным сном из которого она вернется в серую действительность.
И всё равно не может сдержать улыбки, счастливой, яркой. Пытается обнять его покрепче, вжаться; чтобы запомнить этот нереальный запах, забрать с собой биение его сердца и его собственный страх.
Он бежал. Бежал так, как никогда раньше, словно демоны преследовали его.
Словно весь мир рушился у него за спиной.
Может быть, так и было, но Лорне плевать. Сейчас.
Всегда.
Какой смысл анализировать глупые фантазии?

Но что-то не так, что-то неправильно. Потому что…
Просыпается она в мягкой кровати, и сразу слушает. Отдаются ли по бетонному коридору шаги надзирателя?
Пусто. Только шум ветра, бьющегося в приоткрытое окно.
Слабыми пальцами Лорна тянется к горлу — и не находит ничего, кроме ужасно чешущейся кожи. Чуть ли не раздирает её до крови пока не осознает что стоило бы уже открыть глаза.

Что снова может чувствовать это странное, но до боли знакомое чувство. Почти как сердцебиение с привкусом металла. Тянется, захватывает со всех сторон, сжимает а затем отпускает.
Будильник с громким треском разбивается о противоположную стену, а уже спустя мгновение рядом стоит он.

А еще через полчаса уже готовит завтрак и рассказывает.
О том что случилось. О том… чего не случилось.
Потому что мир и правда рушился у него за спиной.
И все кого они знали ушли.
И снова и снова Лорна просыпается посреди ночи и смотрит в потолок чужого дома, в котором они живут уже неделю.
И не может избавиться от чувства что это всего-лишь сон.
Или кошмар?