...Зои растерянно смотрит в зеркало на свое веснушчатое лицо. В целом, кожа её бледновата, большие щеки, маленький рот с не выразительными губами. Серо-голубые глаза не особо яркие. В общем говоря, вроде и миленько, но... скучно, тускло, ничем не примечательно. И не то, чтоб она особо комплексовала из-за внешности. По правде говоря, иногда она даже радовалась, что её внешность вряд ли можно назвать по-настоящему привлекательной, так как она не любила излишнее внимание и не хотела бы, чтоб ей проходу не давали парни-фанаты. Ей такое вообще не интересно.
Но вот сейчас она попросту пыталась понять, с какой-такой радости Габриэль Агрест послал в отель Гранд-Пари свою помощницу с приглашением для нее, Зои, войти в ряды моделей его дизайнов. Она даже не понимала толком, откуда он в принципе узнал о её существовании. И почему не Хлоя? Она изящнее, знает, как себя подать, врождённая француженка. Красотка с ярко-голубыми льдистыми глазами. Никаких шрамов, никаких "нелепых" веснушек. Нет, самой Зои её веснушки нравились, но Одри и девчонки из её бывшей школы зачастую указывали ей на то, что веснушки делают девушку внешне деревенской дурочкой.
Зои было всё равно, как она выглядит, главное, чтоб чисто и аккуратно, а на титул и образ волшебной принцессы она никогда не претендовала. Так что сейчас она сидела перед туалетным столиком, держась за стул обеими руками, и с недоумением пялилась на свое отражение. Она странная, немного нескладная, как многие подростки в этот период, с её скучным лицом, с её неровной стрижкой, которую она до сих пор не подравняла, с этими розовыми прядями... Модель дизайнера, довольно известного в Париже.
Бред какой-то.
Зои щипает себя за предплечье, морщится и ловит эту гримасу в отражении. Но даже после лёгкого, быстро тающего неприятного ощущения все происходящее все равно не кажется ей реальным.
- Хлоя, ты уверена, что это нормально? Разве не ты хотела? Мне казалось, тебе нравится... как там его... Адриан, сын этого дизайнера. Я думала, это ты хотела с ним сниматься. Или... Маринетт вот тоже. Она всё время пищит от восторга, когда заходит речь об этом дизайнере.
- Глупости, детка! Адриан Агрест - красавчик, но абсолютный зануда-ботаник. С ним разве что подружиться я могла бы. А Маринетт творческая натура. Её именно талант его отца интересует. Адриан ей как брат. А влюблена без памяти она в Котогероя. Котволкера. Ну, влюбиться в супергероя это нормально для девчонки-пятнадцатилетки. Пусть. Хотя если он разобьёт ей сердце, я его уничтожу. В общем, перестань искать  отмазки. Послушай, Зои. Отставь ты эту свою лишнюю скромность! Ты очень даже симпатичная. Думаю, уж опытный дизайнер знает, кого в модели берет. У тебя все получится! - несколько вальяжно прощебетала Хлоя, приобняв сестру за плечи. - А теперь нам надо поспешить. А то мадам Менделеева не пустит нас на урок, если  мы опоздаем даже хоть на минутку!
Что ж, им обеим в голову не приходило, что цели у "опытного дизайнера" отнюдь не поднять самооценку приезжей девчонки, а кое-что совсем иное. Но до момента, когда они это узнает, еще очень далеко.
Уроки прошли спокойно и даже скучновато. Однако Зои была словно на иголках. Она боялась не оправдать возложенного на неё доверия и надежд. Быть лицом какой-то более или менее известной компании та еще ответственность. И морока.
Так что, переволновавшись, она стала рассеянной. Ей передали информацию о том, что после занятий ей стоит подойти к Адриану и поехать с ним в какую-то конкретную студию. Да, они уже пару недель проучились в одном классе. Да только пока нще особо не общались: только "привет-пока". Неуверенно приближаясь к нему, Зои споткнулась об свой развязавшийся шнурок на цветном коде и полетела вперед. Буквально навстречу Агресту.
Боже, как по-идиотски неловко! Наверняка подумает, что в свои пятнадцать она по развитию отстаёт лет на десять...

Вы можете не верить в ангелов, но ангелы верят в вас.

Потешно было наблюдать, как освещённое лицо охотника напротив, вновь искажается испугом, напряжением и любопытством. Дин лицезреть способен лишь очертание того, что крыльями зовётся. На деле всё это в масштабах не посильных человечеству, огромных до неуклюжести и мощных до гулких, почти пружинистых раскатов грома. Когда подсветка гаснет, позволяя вновь ангару погрузиться в тёплый, едва ли не осязаемый мрак, я вновь склоняю голову чуть в бок, смотря на человека пред собой с особым, выраженным здесь контрастом. Впервые на Земле я с особой миссией от Господа, но здесь стоящее творение его мне не понятно в корне, в той самой установке, которую, ведь как по нам, Отец обязан прописать у них был на подкорке. Вопрос верования встал меж нами плотно, отобразившись на лице моём с вопросом. И я как небожитель отродясь не мог подумать, что это вот слепленное по образу с подобием Его... Уверовать не в силах. Человеку свойственно верить в Высшую Силу, так как эта вера облегчает ему жизнь. Ведь нередко, в проблемах мирской суеты, они, такие вот слабые, немощные, несовершенные, стремительно обращаются к Всевышнему за советом, и часто им становится легче от этого. Тогда во что верит сам Дин, пропитанный от кончиков ушей до пят своим порочным, неприкрытым скептицизмом? В себя? Но каково такое бремя на плечи смертные взвалить? Не давит ли оно ему на душу, терзая днём и ночью напролёт? Молчание продлилось отродясь не долго. Охотник насытившись негласным доказательством того, что ангел я и жить во правду должен на небесах, вопросы задавать отчасти перестал. Сменилась тактика ведения переговоров и я прислушался к сосуду своему: отчасти, Джимми чувствовал меня и благодать мою внутри, а иногда пытался как-то молчаливо подсказки дать, советы и я опускаю взгляд свой вниз, смотрю под ноги, и мне опять же непонятно, что должен значить этот жест? Так люди выражают свою неловкость за содеянное? Иль отведённый взор, возможно, символизирует передышку? Винчестер всё-таки упрямо, но в ангелов поверил. Хотя бы взять его жизненную практику в борьбе со всем, что сверхъестественный порядок носит. Я тот кто с лёгкостью ловушки демонские обошёл, не дрогнув под рукой с клинком и обрезом. Я тот кто схватил его и вытащил из бездны, не дав исчезнуть там навеки вечные. За это получаю долю формулировки слова, что образом таким меняет мыслей суть мою. Каков я ангел если медиум ослепла? Глаза сосуда изучающие микроскопические трещины вокруг вновь поднимаются, а залёгшая морщинка дум на лбу постепенно разглаживается, как только сам ответ находится сполна.
— Я её предупреждал, не надо меня выслеживать. — пред тем как божие дитя, которому даровано умение общаться с потусторонним добралось до сути моего начального, невероятно мощного естества, ослепнув окончательно и бесповоротно, было бережно информировано о том, что сие любопытство ни к чему хорошему не приведёт и стоило бы повернуть назад, но человеческое безверие так же прямолинейно как и упрямость, идущая буквально тараном вперёд, не видя никакие преграды и предостережения перед собой. Ведь знаю я, что сущность бестелесной формы с таким огромнейшим запасом сил, способна уничтожить, выжечь органы зрения дотла, лишив раз и навсегда такой великолепной, продуманной Отцом, способности видеть свет, наслаждаться зеленью травы, синевой небес. Знакомы ангелам ведь всем, насколько создания творца слабы, беспомощны, и ограничены. Однако, спасённый отрок со дна Адовых жаровень всё-таки был уникален в мышлении своём. Поверить, может быть, поверил, но застыдить меня пытался всеми силами как мог, ведя беседу в русло той, что вывела его на имена мои. Иначе я не знаю, как можно трактовать подсказки Джимми, который опустил глаза вместе со мной, неловко наблюдая за настилом здешнего ангара. К чему вопрос подобной формы? Охотник всё ещё не верит? Или открыто подводит меня к тому, что я ничем не хуже адского отребья, что демонами себя зовут уже давно? Вновь я встречаюсь с ним глазами, незаметно для себя сделав шаг вперёд, оторвавшись наконец от той литературы, что взял с собой сей храбрый воин на Земле.
— Мой лик нестерпим для человеческого взора, так же как и голос для Вашего слуха. — губами сухими молвлю истину простую, давая мысли ход и скорость. Дин озадачен ведь не только сейчас, не только в самый миг тот, когда оружие его, имевшее когда-то силу, вдруг стало бесполезным. За ним приглядывал я с самого начала миссии. Когда он выбрался из могилы и выдвинулся в сторону цивилизации, утопая в бесконечном круговороте простых, предельно ясных вопросов о том, кто же способен на такое: вытащить из Ада, восстановить телесную оболочку едва ли не по частицам и по крупицам, вновь дав возможность дышать, наслаждаться молодостью лет. И чувства радости тогда я в нём не ощущал. Лишь горечь паники и страха. Ведь младший брат всё время без него ведь как-то... был? Пришлось немного мне его проверить на заправке, явившись без сосуда своего. Но звук мой и присутствие для Дина лишь губительными стали и чтобы не лишить его вновь слуха, а так же не заставив стать слепым, я всё же растворился до момента, когда призвать меня готов он будет для прямой беседы и знакомства. И вот я тут, стою и наблюдаю, впитав в себя весь спектр человеческих эмоций. Моя эмпатия работает сполна, давая мне подсказки, позволяя мыслить немного наперёд того, кто просто не осмеливается задать вопросы разом все, вкушая истину по зёрнам в корне видя суть. И любопытство я его ещё сдержу, давая лишь ответ на то, что знать ему положено. Верить в ангелов и Отца нашего, не имея на то доказательств со стороны, не является признаком исключительности человека. Творение достаточно убедительно и чудесно, нет необходимости в дополнительных чудесах, чтобы поверить в наши способности и всеобъемлемость. Вера в Отца есть вера в справедливость. Без веры нельзя. Каждый верит хоть во что-то. Верит даже эгоист — в себя. И теперь необходимо было лишь время, когда охотник начнёт беспрекословно верить в существование высших сил, способных даровать ему не только жизнь, но и работёнку. И об этом Дин Винчестер обязательно узнает, я прослежу.

Было ли страшно? Ху'ИнТау не знал; уже терялся различать страх и не-страх. Просто... просто сейчас всё было по-другому. Не так, как в повторявшейся из раза в раз бесконечности, и что делать... Если честно, мальчишка не знал. Пускай его и готовили как могли, пускай разумом и пережитым уже давно не был ребёнком, коим оставался из-за игры Бездны, будь она неладна.

Он не видел дождя; не то чтобы никогда, но когда видел - уже забыл. В сражениях и побегах таковой если и бывал, то принц не помнил: слишком занят был другими делами. Выживанием; своим и отцовским. Не упускать из виду и не терять последнее родное и знакомое, учиться и учить. Переживать из раза в раз. Переставать задаваться вопросом, кто был кем до того, как обернуться... этим; и не слушать, что они говорили, даже если со временем - на чёрт пойми каком кругу - начал понимать, что значили эти преображённые звуки когда-то родного языка.

Он не видел монстров. Если честно, вообще никого не видел, и это вызывало почти панику.

Ему хватило того, что воздух тут был иным; дышалось иначе. Ему хватило того, что даже несмотря на облака тут словно было бы светло, словно бы за ними что-то имелось. Ему хватило того, что сказал и как повёл себя отец, пораженный и начавший увядать здесь еще более заметно, чем в Бездне. С излишком стало того, что отец отсюда испарился, оставив мальчишку в мире, не переполненном ни магией, ни монстрами, ни тьмой, ни бесконечной, безостановочной борьбой за выживание. И сколько бы его, наследника того, что по словам Императора когда-то получит шанс благодаря своему уникальному, избранному наследнику, последней надежде, готовили к этой разлуке... Чёрт подери, это всё-таки являлось страхом, да?

Мальчишка совершенно растерян. Это не привычный ему мир, это слишком далёкие отголоски жизни, о которой успел подзабыть. Что делать, куда идти, с чего начать и... что вообще жалкий мальчишка способен сделать?

Он укрывался в каком-то старом сарае, периодически потирая перевязанный глаз: тот отчего-то пульсировал и вредничал сильнее обычного, вводя в ещё больший ступор и практически выступая панику. А может даже хуже того.

Ху'ИнТау был настолько растерян, настолько вне уюта и того, что для него стало нормой и привычкой, что все его рефлексы разом не сработали, когда оказался обнаружен неким статным рыжим мужчиной. Тот что-то спрашивал, говорил, уточнял, а мальчишка... Чёрт подери, едва ли что-то разбирал. В памяти невольно всплывали обрывки из речи матери, знакомыми вкраплениями, коих, впрочем, недостаточно для понимания; матери не стало слишком давно, ещё до вечности, и  Мокью не в состоянии вспомнить. Он слишком растерян и слишком поражен встретить человека.

Ч е л о в е к а .

Не стал отнекиваться или сопротивляться, когда ему предложили, кажется, помощь, сняв большую накидку и устроив поверх его - оказывается - промокших плеч, а после уведя в какую-то конструкцию на колёсах. У Ху'ИнТау не имелось причин не идти; у него, кажется, теперь не имелось вообще ничего во всём белом свете. Потому и пошёл. Это не монстр. Как отец и говорил. С остальным разберётся; теперь не имелось иного выбора. Мальчишке не привыкать, что иначе бывает он просто забыл.

Мужчина привёл его в какой-то особняк, окруженный витиеватыми растениями, и провёл вовнутрь, дав какие-то распоряжения разодетой женщине. Не монстр. Опять.

Принц молчал, разве что хлопая ярко-синим, словно бы заключавшим в себе целый калейдоскоп кристаллов глазом, внимая, наблюдая, слушая. Пытался разобраться, пытался успокоить часто и громко стучавшее сердце. Иногда кивал, а несколько раз даже что-то ответил: так и то, что знал на своём языке, на языке монстром, на остатках того, что осталось от матери и чьи слова пытался напоминать отец, говоря, что принцу надо запомнить, это пригодится.

Мужчина попытался вновь что-то расспросить, но в ответ получил очередное: "КаэЙа. Дрянс у... Я. КаэЙа. Я." После же куда-то удалился, то ли устав, то ли занявшись делами, то ли еще что. К тому моменту женщина принесла мальчишке сухую одежду, с откровенным любопытством его рассматривая (что взаимно). Привыкший же всё улавливать (иначе не выжить) слух обратил внимание на шум за дверью комнаты. Там сначала был голос того мужчины и кого-то ещё, а после шевеление за дверью. Ещё несколько минут и женщина ушла, а мальчишка так и остался сидеть на мягком диване, ещё не высохший и замотанный в покрывало. Мягкое.

Неизменно немигающий взгляд. Какой-то частью себя хотелось уклониться в неестественной позе, лишь бы отодвинуться от Орочимару с этим его мерзким взглядом, совершенно неприкрытым, каким-то... вероятно, Учиха не найдёт полноценного определения, но там непременно будет что-то о бесстыдстве, голоде и наслаждении; подальше от такого прикосновения. Прогнуться, изогнуться, лишь бы по нему ничего не скользило, почти инстинктивно убраться, но... Саске этого не делал, лишь продолжая глядеть своими тёмными, тихо закипавшими глазами, что погрязли в бездне мести и жажды — вернее, необходимости, от которой не сбежать — силы, прямо в чёртовы змеиные глаза. Нет, Учиха Саске может быть усталым, надломленным, каким угодно, но когда у него имелась цель — это единственное, что имело значение; заставить свернуть или остановиться, его могло либо её достижение, либо смерть. Он одинаково готов к обоим исходам, не ища третьего варианта.
      Саннин и близко не понимал, с каким наполнением имел дело. Насколько сильна ненависть Саске. Насколько большую часть его она составляла, являя собой практически его целиком; ничего лишнего в младшем брать быть не должно. Мальчишка же покажет. Не её всю, потому что приберег для Итачи, но достаточно — сейчас или потом — чтобы Орочимару никогда не оспаривал стремление Саске. Его требование. Его часть не озвученного договора, детали которого юного нукэнина даже не волновали. Саннин ещё увидит, что такое настоящая, всепоглощающая, абсолютная ненависть, за которой нет ничего. И не посмеет его ограничивать. Никто не посмеет. До самого Дня Х.
      Ничего не говоря и лишь едва поджав губы, мальчишка убрал руку змеиного саннина от себя. Ему неприятно. Не то чтобы это важно — пускай личное пространство и являлось тем немногим, что имелось у Саске — но ведь иногда ситуации в демонстрации, в деталях, в нюансах? Он не Кимимаро, не Таюйя, не прихвосты, что смотрели в рот или служили из страха. Каждому из них Орочимару что-то обещал, со временем переводя это либо в зависимость, либо в обязательство. Но Учиха Саске не был остальными. Не был как все. Учиха не могут быть как все, и хорошо бы этому мерзкому ублюдку это понять. И дело вовсе не в том, что мальчишка ненавидел — конкретно — Орочимару, ведь ему и не за что делать этого, просто... Саске, нужна, сила. Он, не, может, терять, ни, секунды. Он, обязан, убить, Итачи. Обязан отомстить. Он в отчаянии. Он действовал так — единственно верно — как полагалось тому, кому больше нечего делать, да и терять тоже [кроме своей цели]. Не загнанный, но выставленный в качестве ценного приза; не за просто так, а потому, что не сдался, четка зная, что ему нужно, и ища пути это заполучить. Не зная лишь одного — как. Как перестать быть слабым.
      Орочимару станет его первой серьёзной планкой.
      Подсознательно мальчишка решил это, когда его окутали змеи.
      Стать сильнее Саннина — или слиться Саннином, если это даст необходимый результат, ему давно плевать на себя — критически необходимо, чтобы убить Итачи. Сейчас новоявленный "учитель" для Учиха неподъемный.
      Однако, это не поставит его в положение подчиненного. Это стало бы ошибочной позиций с самого начала. Подчиненным не давали всего; их выстраивали, бросая остатки риса. Саске нужно ВСЁ. Он отдавал ВСЁ и желал в ответ равноценного. Раз уж Орочимару так его хотел. Настолько сильно. И куда более торопливо, чем мальчишка сейчас требовал то, что ему и обещали в случае визита в логово опаснейшего из преступников современности.
      Нет, так дело не пойдёт.
      Если Саске готов отдать за что-то всё, чтобы получить одно простое значение, то и получить обещанное намеревался это без танцев с бубнами. Надо с чего-то начать. Действием.
      Да, ему сейчас не одолеть Орочимару — это логично и понятно, объективно более чем полностью. Мальчишка даже пытаться смысла не видел. Вообще ведь не за тем пришёл, ему нужна сила, нынче силу может дать Саннин, а Саннину нужно быть в здравии и не помирать. Иначе бы Саске не пришёл, если бы уже оказался в состоянии его одолеть. Потому тягаться с ним — глупо. Но и подчиняться, с самого начала почти бесприкословно следуя желаемому омерзительным ублюдком — нет. Ошибочная позиция. Саске не был глупым красивым мальчиком с ценными глазами. Он знал, как временами впечатляли демонстрации. И его самого в том числе. К тому же, многое в самом деле подкатывало к горлу и пульсировало внутри, нуждаясь выплеснуться хоть как.
      Он даст Орочимару то, чего тот сейчас желал больше всего. Даже если думал, что желал иного. Саске плевать, спланировано это или нет: ему просто надо начать действовать, чтобы всё перетекло в то, что мальчишке нужно. Сейчас. Сегодня. И завтра. И послезавтра. И до тех самых пор, пока труп Итачи не упадёт к его ногам. А Саннин естественно не желал убивать его — здесь, сейчас; как и навредить. Хорошо, всё даст. Заодно разгонит себя, вернув с койки в тонус. Быть слабым Саске ненавидел столь же сильно, как Итачи; синонимы.
      "Твой лимит — две за день", — голосом Какаши. Да-да, он помнил. Лимит, что испытал на себе, после обратившись к метке со всеми вытекающим, спасибо. Сейчас и двух слишком много: Саске знал, что Орочимару едва ли с ходу потащит его испытывать Птицу, имея к новому экземпляру слишком много вопросов да предположений. И тем не менее.
      Глаза неизменно на змея, потому что чёрта с два этот раунд так быстро закончится, ещё и прямо со старта. Нет. Особенно пошевелиться Саске не мог, зато близкое положение Орочимару — как нельзя кстати. Помещение небольшое, лишнего в нём ничего не было, а Кабуто послушно стоял у входа, всё отмечая и наблюдая. Ну и чёрт с ним, зачем этого учитывать, не с тем ведёт диалог и "договаривается". Кунаев, сюрикенов, да вообще ничего, что можно использовать или зацепиться. Только Орочимару, койка, закрытое пространство и Саске, чёрт подери, в халате и змеях [эстетика]. Посыл Саннина понял — это к слову, да, потому что Учиха не глупый красивый мальчик с особенными глазами, — что не равняется решению действовать так, как полагалось... кому-то другому, не Саске. Услышал, запомнил, учёл, но сделал по-своему. Пускай знает, с чем предстоит работать, пускай тоже не гребет под общую гребенку и свои готовые планы, свои готовые подходы к кому-то другому. С Саске надо иначе — Орочимару ведь уже это понял, не так ли? Снова: пускай то и получает.
      В руке собирается чакра. Мощная Чидори вовсе не нужна, но реакция живых змей на электричество, реакция чужой чакры в них — это в любом случае движение, а еще некий фактор неожиданности. Потому Саске воспользовался этим моментным послаблением, чтобы резко двинуть рукой и разорвать молнией — демонстративно и воспитательно — сжимавших его змей. Орочимару — мерзкий ублюдок, но не идиот, что важно: Учиха понимал, что Саннин не таков, как все те прочие неудачники и идиоты; ещё в лесу. Неизменно удачно близко, потому его руку и плечо хорошо использовать в качестве зацепки-трамплина, в то время как кровать и, собственно, живот (и колени) нукэнина служили неплохим маневром для отвлечения. Потому что когда змеи разорваны — толчок по тем самым указанным частям, давление в руку, крепко вцепиться ею, дабы вскочить с места и, надавив, использовать Орочимару как опору для кувырка через него же. С тех пор, как они виделись, глаза Саске в самом деле стали сильнее. Из-за... чёртов неудачник, и там Саске тоже поступил по-своему, не как настойчиво хотел Итачи, к чёрту их всех. Тот бой вообще открыл и научил Учиха немалому, и даже от Троицы Звука, подосланной прежде (разумеется он им проиграл, но и не за тем отправляли маячить перед глазами, не так ли?), и Орочимару стоило бы это заметить и оценить [Учиха запомнил и продемонстрированную манеру Саннина в лесу тоже, если уж на то пошло; хорошо запомнил, потому что как объективного шиноби увиденная мощь его напугала]. Если что-то не принести Саске, то он сам добудет это себе как умеет и как знает, потому что ему нужно. Даже если в чёртовом халате.
      Нет, не напрашивался на бой — это бессмысленно. Саске пришел взглянуть и, чёрт подери, взяться наконец за силу, а не языком молоть. Или молоть хотя бы с существенной пользой: Какаши тоже много разговаривал, как и целая Коноха. Они все, чёрт подери, кроме Саске, любили пошевелить языком.
      Ноги прочно приземлились на пол, следом за ними плавно лёг и халат, как ему и полагалось покрывать тело. Кабуто всё там же, Орочимару тоже, зато Саске уже не в кровати, не в змеиных кольцах, подальше от обоих и, в общем-то, в каком-то смысле даже имел некое условное пространство для маневров. Даже если здесь делать нечего.
      — Твои правила, наша общая заинтересованность в успехе и моё исполнение, Орочимару, — прямой взгляд, слова звучат медленнее. Вкрадчиво. Не требовательно, скорее даже... с намеком на дипломатичный паритет, что не оспорить. Почти констатация, но не совсем — Саске не безрассудный и понимал, с кем имел дело. Как и кое-что иное. — Они все — не я, не забывай об этом. Я Учиха. Значит и правила придется подправить, чтобы отточилось исполнение.

тут пост

Говорят, свет в послевоенном доме совсем не такой, как в довоенном.

Послевоенная Коноха - думает Наруто - тоже другая. Она кажется незнакомой и, возможно, немного чужой (немного?..). Она не вызывает чувства неприязни или вроде того, вовсе нет! Просто… Иногда кажется, что она вообще не вызывает никаких чувств. И это чертовски пугает.

На самом деле, это доводит Наруто почти до глухого отчаяния.

Потому что не может такого быть.

Так быть не_должно. Но оно есть - появляющееся вспышками, накатывающее ледяными волнами осознание, что как раньше уже не будет. Никогда. “Как раньше” осталось в довоенной деревне, большой, людной, светлой, тянущейся вверх разноцветными черепицами крыш, утопающей в густых зеленых кронах окружающих ее деревьев… Вокруг новой Конохи пустырь - вздыбленная, взрытая множественными боевыми дзюцу голая земля, уродливый шрам, оставленный битвой. Той самой, в результате которой скрытая деревня, которую они все знали, перестала существовать.

В новой Конохе, все еще не отстроенной до конца, дома низкие, приземистые. Простенькие и все одинаково невзрачные. Короткие полупустые переулки вливаются в такие же улицы. Наруто не знакома ни одна из них. Приходится закрывать глаза, чтобы увидеть то, чего нет: врезавшиеся в память углы и повороты, торговый квартал, цветочный магазин Яманака, Ичираку и лавку с масками, ту самую, хозяин которой однажды гнал Узумаки прочь, пинками, проклятиями и обидными словами… Его, конечно, уже нет в живых. А перед глазами - незнакомая стена чужого дома. Тупик.

Новую Коноху не “стерегут” дайме прошедших лет. Нет лиц на Горе Хокаге.

Горы Хокаге больше нет.

Наруто стыдно. Ками, как же ему стыдно! За то, что не может даже заставить себя думать об этом месте, как о доме. Он думает (надеется): “это пройдет”, обязательно пройдет, нужно только чуть-чуть подождать - все они сильно пострадали на этой войне, не только деревня, и люди тоже. В основном пострадали именно люди. И им всем просто нужно немного времени. Да, именно так.

Но на душе почему-то все равно невыносимо гадко.

Наруто чувствует себя предателем.

Наруто не_чувствует себя в безопасности в стенах новой Конохи (наверное, потому, что стен, как таковых, еще и нет… таких прочных и высоких, какими они были). Тревога становится его постоянным спутником - постоянное ожидание беды.

У Наруто просто кошмарные проблемы со сном. Кошмарные - ключевое слово.

В каждом сне - стоит закрыть глаза - огонь и черные тени. Ничего конкретного, никого конкретного (повторяй себе это почаще, Узумаки), но внутренности все равно морозит и стягивает в тугой узел, который поднимается к самому горлу и… Наруто просыпается, выныривает из промозглого, липкого от того, что ему нечем дышать. Спазм проходит не сразу - воспоминания продолжают душить напополам со злыми слезами (как тогда…

прямо как тогда) и блядское сердце пытается сбежать к чертовой матери, проломив собою ребра, потому что к такому его жизнь не готовила. Наруто к такому жизнь не готовила. Он-то думал, что война - самое страшное, что им выпало пережить, но оказалось, что есть вещи и пострашнее.

Впрочем, Узумаки совсем не уверен, что он не единственный, кто сходит с ума.

Свет в послевоенном Наруто тоже не такой, как в довоенном.

И знаете что? Это не_проходит со временем: не отпускает, не лечит и еще много всяких “не”. На самом деле, становится только хуже.

Но все вокруг, кажется, продолжают жить и прекрасно с этим справляются, вызывая чувство острой зависти, безжалостно полосующей по самым незащищенным местам - по сердцу, например. Или по совести. Это больнее, чем получить кунаем в живот.

Наруто кажется, что только он один не_вывозит. Обидно, досадно, но он упрямо продолжает играть по кем-то установленным правилам, основным из которых является “докажи всем, что можешь”: разводит бурную деятельность по приведению деревни в божеский вид (на пару с Ямато-сенсеем принимая едва ли не самое активное в этом участие), ходит на миссии, не берет выходных (и пару раз отрубается прямо в кустах во время слежки), аргументируя это ничтожной численностью шиноби, донимает Шикамару вдвое настырнее обычного, пишет письма в Суну пару раз в месяц, “чтобы Гаара не скучал”, и улыбается, улыбается, улыбается до судорог скул.

Не помогает.

Наруто едва не отправляет на Тот свет двух чунинов - совсем молодых ребят - решивших в ночи сбежать из общих казарм, в которых оставшимся шиноби приходится ночевать, пока деревня полностью не отстроена (сначала мирные жители, и только потом собственные дома обретут они). Ничего не успевших понять парней спасает только реакция Кибы и, как ни странно, Курамы: опасно горячая огненная чакра конвульсивно сворачивается, когда Наруто, выныривая из очередного Ада, подскакивает на своем футоне, сверкая одуревшими голубыми глазами...

Все продолжают делать вид, что все в порядке. Но Узумаки давно научился замечать и расщеплять на составляющие косые взгляды (взгляды, а не людей). Он в этом профессионал.

Ощущение непрекращающегося падения не покидает Наруто ни на секунду - он словно летит в бездну, и теперь ему не за что даже зацепиться, чтобы прекратить это. Вокруг нет ни единого выступа. Мечта стать Хокаге? Любовь к Конохе?.. Отчаянное желание вернуть друга… Куда? Домой? Но Наруто не может заставить почувствовать себя дома, что он может предложить в таком случае Учиха?

Наруто не будет больше гонятся за Саске, потому что они ведь поговорили. В цукуеми, они все выяснили, и Узумаки принял выбор товарища - исправил ошибки детства. Поступил, как друг. Пусть Саске так и не ответил ему на эту дружбу взаимностью. Кроме того, он все еще нукенин, который находится в международном розыске, и даже Наруто не может с этим ничего сделать. Он знает - он пытался. Даже Шестой тени огня не под силу переубедить весь Совет, и уж тем более Какаши-сенсей мало как может повлиять на феодальных лордов.

С этим приходится мириться. Впрочем, самого Саске это, наверное, мало волнует.

Наруто летит вниз, и даже сейчас он чувствует как звенит соединяющая двух людей невидимая нить. У второй половины его души репутация террориста и хладнокровного убийцы. Это тоже далеко не плюс в его копилку.

Сколько сил придется приложить Какаши, чтобы спасти будущее Узумаки от наложения длани Совета, только Ками известно.

Джинчурики старательно избегает Сакуру, потому что она_не_слепая. Потому что смотрит на него иногда, как на неизлечимого больного: с тревогой, беспокойством и сожалением. Не с жалостью, а будто она сама в чем-то виновата. Наруто это не нравится. И он старается как можно реже попадаться ей на глаза.

Но когда бы Харуно интересовало чужое мнение?

Удивительно, но Сакура даже не бьет его. Просто говорит, что запрет где-нибудь и попросит Цунадэ наложить самое сильное запирающее дзюцу, на которое та только способна. Если Наруто не позволит ей хотя бы попытаться помочь.

Аргументы за то, что ему не нужна ничья помощь, и все прочие теоретически возможные возражения прерываются громким хлопком двери больничной палаты и безапелляционным “спи”.

Что ж… Возможно, это не такая уж плохая идея, хоть Узумаки и против того, чтобы оккупировать реанимационное отделение, место в котором вполне может понадобиться кому-то из его тяжело раненых товарищей. Никто не знает, когда миссия ранга А может вдруг перерасти в кошмар класса S, только не в мире, в котором они живут сейчас.

Но тело не обманешь. Наруто устал. Он знает, что, скорее всего, это ни к чему не приведет, что все закончится на очередном кошмаре, но таблетки, выданные Харуно начинают действовать и джинчурики все же вырубается…

...Чтобы очнуться от вопля. Собственного и… Сакуры, чье тело (господи, какие же хрупкое оно на вид!) мгновение назад врезалось в стену с характерным хрустом (Наруто надеется, что стены), отброшенное мощным импульсом огненной чакры В чужих глазах - зеленых, как луг, что раньше простирался за Конохой аж до самого леса - неверие и испуг. Не страх (по крайней мере пока), Сакура, скорее всего, просто была застигнута врасплох… Еще бы.

Узумаки сметает с больничной койки с невообразимой скоростью, так, что он сам практически вжимается в противоположный угол, с неверием глядя на подругу… Вернее на то, что сделал с ней.

- Сакура...

Первый порыв - поспешить на помощь, и собственное тело по инерции дергается в нужном направлении, но Наруто останавливается себя. Нет.

НЕТ, он не должен приближаться к ней, он не… Снова не контролирует себя.

- Сакура, прости...

Впервые после войны Наруто чувствует не растерянность, тревогу или отчаяние. Он в ужасе.

[indent] Посох с силой входит в песок, вязнет в нем до причудливого резного элемента, покрытого лаком - Гаррет не обладал ремеслом их изготовления, но добавить что-то от себя считал чем-то совершенно необходимым, после того как забрал свой заказ у одного из умельцев.

[indent] Старые, напитанные чужой мощью и энергией посохи, найденные в сокровищницах, древних руинах, передаваемые в Кругах по старшинству, в зависимости от послушания и благородства деяний  - самые сильные, самые могущественные?
Чушь. Полная. Любой инструмент, неважно, меч это или лук, а может быть и посох - своему владельцу должны подходить идеально и подбираться под параметры и запросы каждого.
За свой Гаррет отдал немалое состояние, на которое некоторые семьи могли бы прожить спокойно год, но он… стоил каждой уплаченной за него монеты.

[indent] Стремительно темнеющий в сумерках песок взорвался, высекая мелкие искры друг от друга, устраивая в низине небольшую, но самую настоящую пыльную бурю, что играло Хоуку только на руку - венатори стремились спрятаться, укрыться, переждать и напасть со спины на храмовников, звон мечей которых раздавался где-то там, уже далеко, но Гаррет преследовал их достаточно долго, чтобы в уме прикинуть собственные действия.

[indent] Теплое дерево посоха мягко легло в ладонь уже совершенно иначе, и мужчина резко, ни секунды не думая, полоснул по запястью левой руки лезвием, что было надежно прикреплено чуть ниже навершия и так удачно было повернуто к заклинателю.
Кровь стремительно заструилась по бледной коже, стекая к ладони, чуть дрожащей от перенапряжения, предвкушения и… чего-то совершенно темного, совершенно паскудного где-то в глубине души мага.
Гаррет мог поступить иначе. Его уже успели задеть там, где их отряд настиг лагерь венатори - он и сейчас чувствовал, как рана на боку пропитала тонкую кожу его одеяния, достаточно было лишь мазнуть по черному в полутьме пятну пальцами, да отпустить всю ту силу, что жгла сейчас его вены изнутри, но…
Он должен помнить.
Должен осознавать.

[indent] Он помнил, в каком ужасе был Андерс, когда впервые увидел у Гаррета пока что еще весьма скромную, едва различимую на бледной коже вереницу тонких шрамов-полос, которые наискось пересекали новые. Они не заживали полностью, как ты ни старайся, какой бы у тебя не был прекрасный, талантливый целитель под рукой, и как бы тот не бился, подбирая все новые и новые составы исцеляющих зелий.
Магия Крови не щадила. Магия Крови не исцелялась, только уничтожала и… приходила на помощь тогда, когда была необходима, когда других сил не было и в помине, и взяться им было неоткуда.
Хоук понимал, что он, вероятно, слишком далеко зашел в собственном самоконтроле, да и наставления более мудрого отца из далекого детства давали о себе знать. Только спустя долгие года Гаррет узнал, что Малькольм слишком хорошо знал, о чем он говорил, но… Его старший сын решил пойти дальше.

[indent] Каждая полоса была напоминанием. Доказательством его натуры, его могущества, силы и глубины падения. Шрамы, которых с годами становилось больше, Гаррета дисциплинировали. Держали на коротком поводке, не позволяя сорваться окончательно, как это было с большинством магов подобных ему. Они напоминали о той цене, что он заплатил, чтобы сохранить хрупкий, крошащийся прямо на глазах мир и покой его жизни, своих друзей, близких.
Немой укор.

[indent] Посмотри, посмотри, кем ты становишься. Чем ты становишься.

[indent] Каждый шрам - каждое обращение к Магии Крови. Бывало даже, что Гаррет их пересчитывал, и помнил каждый момент, когда находился на грани.

[indent] Широкая полоса у основания ладони - это Киркволл в ту ночь, когда Андерс все-таки взорвал церковь. Ослепленная ненавистью и пленительным шепотом Красного Лириума Меридит, стоящая посреди главной площади города и угрожавшая найти того отступника, что устроил в городе самый настоящий хаос.  Отметина чуть ниже груди, в опасной близости от сердца - Аришок все-таки загнал его в угол, пронзил своим клинком, и Гаррет, отчаянно не желая сдаваться вот так просто, из упрямства и Создатель знает чего еще, глубже насадил себя на его клинок, пока глаза вспыхивали нестерпимо-багровым.

[indent] Они вспыхнули и сейчас.
Маг медленно поднял левую руку, будто одно только это движение стоило ему невероятных усилий, и вся та кровь, что успела запятнать песок под ногами, превращая его в уродливое бордово-черное марево, медленно заструилась вверх, не втягиваясь обратно в рану, но обрастая вокруг нее рубиновыми осколками до самого локтя.

[indent] Гаррет поднял руку и резко сжал пальцы в кулак.

***

[indent] Неожиданный удар откуда-то сбоку сбивает его, отзывается жалящим звоном в голове, и маг лишается чувства равновесия и валится на колени, но не падает окончательно. Только чувствует, как рассеивается тяжело в воздухе его магия, как горчит на языке привкусом металла и гнилью воздух, как в легких его слишком мало, а голоса вокруг слишком злые, непозволительно громкие.
Они раздражают его, Хоук морщится, но еще и от резкой, тянущей боли в собственной руке - кровь теперь просто стекала по ладони и пальцам, оставляя на песке влажные камни.

[indent] - Я.

[indent] Ему хватает сил и гордости, чтобы поднять подбородок и открыто посмотреть на Кассандру.

[indent] Ясность мысли не то, чтобы возвращается к магу, нет, он ее все-таки не терял, не позволяя раствориться себе в собственной силе и поддаться жестокости и жажде власти окончательно, заглушая тихий шепот демонов из Тени собственными принципами и обещаниями, которые нарушать не имел привычки. Но дышать… все равно легче. Как легче и переносить чужие поползновения но собственную свободу и жизнь.

[indent] Они ему - не враги. Кассандра - не враг.

[indent] - Им придется смириться с этим фактом, - сухо и даже немного устало отзывается Хоук, когда их наконец оставляют наедине. Все-таки он уже не так молод, как десять лет назад, да и своими… скрытыми талантами тоже давно не пользовался.
Наивно думал, что больше не придется. Что может ограничиться лишь теорией, подчерпнутой им из тех книг, что были найдены для него наемниками за щедрые деньги.

[indent] Поднимается на ноги, смотрит Кассандре прямо в глаза. И ведь… не объяснишь и не расскажешь ей о том, что Лавеллан был в курсе того, что Хоук - маг крови, с самого начала. Пентагаст была из тех людей, которым жизненно важно во что-то верить. В Создателя, в Вестника Андрасте, в то, что каждый маг крови - потенциальная катастрофа, что утянет с собой в Пустоту половину Тедаса, купаясь в собственной и чужой крови.
Наверное, когда-то ей хотелось верить и в него. Гаррета Хоука, Чемпиона Киркволла, который поднялся в городе с самых низов, но добился небывалых высот, вылезая порой только на собственном упрямстве, принципах и непреодолимом желании просто выжить.
Теперь она должна верить в то, что он ее предал. Всех их. Что он то самое чудовище, с которым их отправляли сражаться вновь и вновь. Что ж… пусть думает, если так ей будет легче.

[indent] - Хорошо, - он даже не пытается с ней спорить, прекрасно понимая, что это бессмысленно, а у него и нет никакого желания кричать в стену. Добавляет только тихо после, но с железной уверенностью в тоне. - Я всегда знаю, что я делаю. И ради чего. Как и цену, что плачу за это.

[indent] Гаррет вытягивает из складок собственных одежд туго стянутые, уже заранее пропитанные зельем полоски ткани и быстро, туго бинтует собственное запястье, будто бы потеряв весь свой интерес к Искательнице.

[indent] - Я тебя услышал. И я подчинюсь, но исключительно тебе. Издевательств и попыток играть с огнем от твоих храмовников не потерплю. Веди.

[indent] Мужчина то и дело гадал: неужели вся Вольная Марка была такой? Земля прославленных предков - отчий дом, из которого его против воли забрали много лет тому назад в темный и промозглый Круг на озере Кинлох. Как бы сложилась его жизнь, если бы он остался здесь? Скорее всего, она походила бы на ту, что он вел сейчас. Да, Лорану нравилось вести жизнь прирожденного аристократа - просыпаться на шелковых простынях, носить дорогую одежду и есть деликатесы с позолоченных тарелок, но главным все же было то, что теперь для него не существовало рамок, в которые прежде загоняла всех магов Андрастианская церковь.

[indent] Соседствуя бок-о-бок с морталитаси, самыми искусными магами за пределами Тевинтера, Амелл научился многим удивительным вещам - далеко переступил за черту, проведенную боязливыми церковниками. Здешние маги смерти наглядно доказали, что не нуждаются в "защите" храмовников. Их боялись и уважали все - от простых крестьян, вспахивающих поля в надежде на богатый урожай, до грозных владычиц церкви, заседающих в своих величественных соборах. Таким стал и Лоран: уже не пешка в чужих руках, а полноправная фигура на необъятной политической арене Неварры. У него были деньги и влияние - чародей мог избавиться от любого врага короны, но вот чего он точно не ожидал, так это того, что корона решит разделаться с ним самим.

[indent] Виреллиус, маг из тевинтерской империи, явился ко двору как гром среди ясного неба и столь же молниеносно сблизился с королем Маркусом. Тот, доселе бывший невероятно благосклонным к Амеллу, в считанные дни отдалил от себя его и всех советников-морталитаси - теневых министров, как еще любили их величать другие придворные. До недавних пор никто, каким бы могущественным и влиятельным человеком он ни был, не отваживался бросать вызов этому древнему ордену и самому Лорану. Они боялись последствий, ведь неугодные советникам короля люди исчезали быстро и бесследно. Их право быть подле монарха стало сродни непреложному закону, который, впрочем, без всякий опасений нарушил этот тевинтерский выскочка.

[indent] Поначалу Лоран вместе с остальными своими сторонниками, несколько лет назад давшими ему укрытие от войны, пытался вразумить переменившегося во взглядах короля, но тот наотрез отказался внимать его предупреждениям, словно одурманенный чарами Виреллиуса, а вскоре и вовсе перестал появляться на публике, закрывшись на все засовы в своих покоях. Теперь у руля встал кичливый тевинтерец, и сей факт буквально доводил Амелла до белого каления. Так после очередного совета, в ходе которого новый фаворит откровенно наплевал на пожелания всех министров, приняв далеко не выгодное для страны решение, ему удалось порваться к Пентагасту. Тогда же вскрылась правда, что тот не в своем уме - лежит бездвижно на своей кровати, не обращая никакого внимания на далеко не бесшумно влетевшего к нему без спроса чародея. Взгляд стеклянных, абсолютно неживых глаз отупело уставлен в расписной потолок, а в воздухе витают такие зловония, какие не испускает магия даже самых заядлых некромантов в Великом некрополе. Лоран предпринял попытку привести своего покровителя в чувство, но лишь обжегся о хищную тьму, сковавшую того изнутри. С такой темной магией ему еще не доводилось сталкиваться на своем веку. Древняя и холодная - она отторгала весь свет, который источал собой умудренный опытом чародей.

[indent] Уже тогда стало ясно как день, что в одиночку с этой тевинтерской напастью ему не справиться: исцелить короля от невиданного недуга было выше сил Лорана - он пытался, - а убийство наложившего его мага вызвало бы слишком много вопросов и шума при дворе. По крайней мере, так наверняка случилось бы, если бы руку к расправе приложил один из придворных. Поэтому теневые министры тайно посовещались и единогласно пришли к мнению, что они отчаянно, как никогда прежде, нуждаются в помощи извне. И их выбор небезосновательно пал на Инквизицию, совсем недавно возрожденную, но уже успевшую создать море волнений вокруг своего имени и надежно укрепившуюся в правах своеобразной преемницы Церкви. Инквизитор Тревельян, о котором сам Лоран мог бы поведать много чего любопытного, поддержал опасения морталитаси и пообещал прислать ко двору своих людей, которые без лишнего внимания разберутся с непрошенным гостем. Союз с Инквизицией был выгоден обеим сторонам, и потому многие значимые люди уповали на благополучный исход. Больше всех, конечно, сам королевский чародей, ведь его положение при престоле напрямую зависело от милости правящего монарха. Не будет Маркуса - не будет и Лорана, а ему, поверьте на слово, ой как не хотелось сдавать насиженные позиции и отправляться тащить жалкое существование в какое-нибудь захолустье.

---

[indent] Настало мгновение долгожданной встречи с людьми Инквизитора, и Амелл, признаться, чуть было не поперхнулся собственными болезненными воспоминаниями, когда увидел посла, отправленного ему на подмогу. Он и не надеялся увидеть это лицо вновь, но теперь на него смотрел не мальчик, которому были велики доспехи и тяжел меч, а настоящий мужчина - красивый и статный. С одной стороны, Лоран был рад этой неожиданной встрече - сердце его забилось загнанной в клетку птицей, будто бы возвращаясь к жизни после многих лет забвения, но с другой - он был разочарован в выборе своего бывшего ученика. Как советник и какой-никакой политик он хотел бы видеть на месте Резерфорда Жозефину или, на худой конец, кого-нибудь из числа высокопоставленных агентов Сестры Соловей, но никак не бывалого вояку, которому чужды придворные дрязги и интриги.

[indent] Крепче обычного сжав посох в своей руке, чародей нашел в себе силы улыбнуться гостю, скрывая нешуточное внутреннее волнение. Холодный метал под его пальцами опасно заскрипел, а по древку тоненькой вьющейся змейкой пробежала голубоватая молния. То стало единственным свидетельством, что эта встреча значит для него куда больше, чем для всех остальных людей, собравшихся дабы выразить почтение их доблестному спасителю.

[indent] - Настоящий воин: никаких любезностей - сразу к делу. Что же, я одобряю такой подход, - отшутился чародей, принимая из рук коммандера послание, подлежащее немедленному уничтожению. Некоторые придворные, полукругом стоявшие позади Амелла, разошлись скромными, почти что искренними смешками, как того полагал негласный этикет: когда фаворит шутит - остальные, хотят они того или нет, обязаны поддержать его. В тайне от чужих глаз они могут рвать друг другу глотки и вонзать ножи в спину, но при посторонних обязаны выступать единым фронтом. Может, они и не любят друг друга, как следовало бы, но одно для всех неизменно: каждый из придворных любит Неварру и готов отстаивать честь своего королевства до последнего вздоха.

[indent] Сощурившись на следующую реплику Каллена, голубоглазый, точно сова, глубоко задумавшаяся над чем-то высоким и философским, склонил голову вбок. Что это, свое рода проверка? Чего этими словами хотел добиться храмовник? У Амелла на сей счет было множество догадок, но ни одну из них он не отважился проверить, а лишь ухмыльнулся и ответил так же холодно, предельно ясно давая понять собеседнику, что они уже не те, что прежде. Всего лишь двое чужих друг другу мужчин, которых когда-то связывала тонкая нить второстепенного повествования.

[indent] - Несомненно, так оно и есть, коммандер, но зато погодка здесь на порядок чаще радует мое жалкое естество, - безразлично кинул он послу Инквизиции и резко развернулся на каблуках своих ботинок. Полы его расшитой серебряной нитью мантии взметнулись вверх, подхваченные порывом теплого ветра, а придворные, словно верные псы, плотным кругом обступили чародея, не давая именитому гостю приблизиться к нему на расстояние вытянутой руки. Нет, Лоран не боялся Каллена как храмовника. Он боялся иного: однажды в башне Кинлоха к нему уже приходила смерть, и у нее были бездонные золотые глаза Резерфорда.

[indent] - Следуйте за мной, я покажу отведенные вам покои, - не оборачиваясь, оповестил Амелл ступающего за ним мужчину и тут же скомкал переданное послание, со всей неистовой злобой швырнув его на каменный помост. Стоило несчастному клочку бумаги коснуться земли, как он мигом вспыхнул насыщенным колдовским огнем, в считанные секунды пожравшим его безо всякого остатка. По крайней мере, хоть это не принесло придворному чародею новых приятных сюрпризов. Их с него на сегодня, пожалуй, хватит.

[indent] За тяжелой, крепкой дверью раздавались какие-то громкие голоса, лишь отдаленно напоминающие спор - будто бы кто-то изо всех сил старался на переходить на крик и говорил куда тише, чем ему хотелось бы.
Гаррет упорно делал вид, что его это все не касается, продолжая вглядываться в ровные строчки на свитках, что скопились на его рабочем столе, и старался не думать о том, что примерно такой же ворох писем ждет его на тумбе прямо за спиной. И ведь это уже те, что прошли тщательную сортировку, и большая часть осела на рабочих столах помощника, начальника городской стражи и прочих чиновников, которых можно было найти в Крепости Наместника.

[indent] Мужчина потер слезящиеся от бесконечных строчек слезных просьб, деловых предложений и уже куда менее тактичных требований, почти угроз, и раздраженно нахмурился, понимая, что шум за дверью его отвлекал уже куда сильнее, чем несколько минут назад. Решив, что на сегодня с него хватит - солнце скрылось за горизонтом добрых полчаса назад, хотя крыши все еще удерживали нежно-золотое свечение, меняя облик города, Гаррет вышел за порог собственного кабинета с лицом, не обещающим ничего хорошего.
Оно оставалось спокойным, но приближенные к Хоуку уже успели научиться различать целую гамму “спокойствия” нового Наместника.

[indent] - Что здесь происходит? - Невозмутимо произнес маг, обводя внимательным взглядом каждого из присутствующих, чуть дольше задерживаясь на лицах храмовников. С ними он старался поддерживать шаткое, острожное перемирие, во многом благодаря младшему брату, но инстинкты, вбитые еще отцом, страхами и опасениями Андерса, подпитанные образом обезображенной гневом и дурманом Мередит, все-таки брали свое.

[indent] - Мы просим об аудиенции…

[indent] - Приемные часы Наместника окончены, - перебил Гаррет, резко останавливая жестом ладони подлетевшего к нему сенешаля, уже готового самому вступить в диалог. Вообще-то, это была именно его обязанность - тормозить особо жаждущих попасть в кабинет Наместника, но тот банально заработался сегодня. А может, не решался вступить в перепалку с храмовниками.

[indent] - Ваш брат просил, - пытался продолжить главный с пышными рыжими усами, но вновь был нагло перебит.

[indent] - Мой брат не лишен дара речи и возможности передвигаться, - отрезал Гаррет, едва заметно погано ухмыляясь. Шум и монотонная работа за целый день его порядком извели, доводя до желания с кем-нибудь поцапаться, чтобы сбросить скопившееся раздражение. - И его персоне всегда рады в Крепости Наместника.

[indent] Льда в тоне Хоука стало куда больше. Храмовник, которого маг несколько раз видел подле брата, неохотно кивнул, задержав внимательный взгляд на Наместнике, и нарочито медленно отступил вместе со своими людьми к лестнице, ведущей на первый ярус крепости.

[indent] С их уходом все, кто толпился в коридоре, едва заметно облегченно выдохнули - все эмоции, расположение и редкие тревоги Хоука причудливым каскадом расползались по его подчиненным, порой передаваясь от одного к другому как болезнь.

[indent] - Мне нужно в Нижний Город, - уже куда расслабленнее заявил мужчина, обращаясь к одному из стражей, просто ставя того в известность, чтобы Наместника не кинулись искать с мабари по всему Киркволлу.

[indent] - Нам вас сопроводить? - С легкой ноткой тревоги обратился к Хоуку один из стражей, тех, кто он набрал совсем недавно и лично, но Гаррет, все еще порядком раздраженный, лишь отмахнулся.

[indent] - Я в состоянии постоять за себя, иначе бы не носил титул Защитника. Или мне не стоит доверять даже тем патрулям, что ходят по улицам Нижнего Города?

[indent] Смерив всех фирменным нечитаемым взглядом, мужчина поправил складки длинного одеяния, и зашагал к выходу из крепости.

***

[indent] Гаррет решил полюбоваться звездами где-нибудь в районе Нижнего Города.

[indent] Не то, чтобы с приходом Хоука к власти, тот резко, всего за пару-тройку дней, стал выглядеть куда как лучше, спрятав всех пьянчуг в темные, тесные закутки между лачугами, а на рынке, полном всякой всячины, начиная с тех же ворованных ремней и амулетов и заканчивая тухлыми помидорами, резко перестали обсчитывать, в надежде содрать с жителей последние медяки.

[indent] Но чище все равно стало. Во всех смыслах. Даже ворье и головорезы, что раньше почти даже не скрывались, едва ли не гордо вышагивая по грязным, пыльным улочкам, пропахшим нечистотами и безнадежностью, сейчас не желали показывать носу из тех мрачных щелей, где предпочитали теперь прятаться и творить свои сомнительные дела, мстительно радуясь, что у Защитника, неожиданно ставшего еще и Наместником, просто не хватает времени.

[indent] Хоук резко повернул, чуть придерживая глубокий капюшон пальцами, чтобы не слетел - совсем недалеко здесь был один из лазов в Клоаку, замаскированный под целое нагромождение складских ящиков, пыльных настолько, что маг не рисковал до них дотрагиваться даже когда Нижний Город был его… не домом. Ночлегом. Не самым приятным периодом в жизни, который он вовсе не старался забыть, как это часто бывает, оставляя для себя как жестокое напоминание. Символ того, откуда он поднялся и чего мог достигнуть.

[indent] Огни “Висельника” замаячили впереди, и Хоук довольно улыбнулся, вовсе не удивившись наличию буквально за углом силуэту уже надравшегося до состояния зеленых соплей работяги из литейного квартала. Благо, он был всего один, но и день был будний. К концу недели местная флора и фауна была представлена куда большим количеством видов.
Как бы Варрик не боролся, поделать с этим у него до сих пор ничего не получалось, а ведь заведение внутри уже не было таким раздолбанным и обшарпанным, как во времена их бурной молодости.

[indent] Хоук уже дернул ручку входной двери на себя, надеясь, что его тут же крепко обнимет родное тепло “Висельника”, но царящий внутри хаос и шум скорее ударили мага наотмашь, на несколько мгновений заставляя пораженно замереть на пороге.

[indent] - Что здесь… происходит? - Уже не в первый раз за этот вечер поинтересовался Хоук совершенно спокойно своими тихим, низким голосом, широко оглядывая теплый зал “Висельника”, где в свое время было проведено немало звонких вечеров, большинство из которых заканчивалось паломничеством в лечебницу Андерса - за порцией зелья, помогающего справиться с жестоким похмельем.

[indent] Весь нестройный, беспокойный шум множества голосов, многие из которых уже призывали к радикальному разрешению конфликта, причин которых Гаррет до сих пор не мог понять, мгновенно стих, а взгляды, даже те, что были щедро наполнены хмелем, обратились к порогу таверны.

[indent] Пораженные, удивленные, где-то даже тронутые безотчетным страхом. Среди собравшейся здесь бескультурной публики хватало мелких преступников, которым было чего бояться, особенно Наместника, о котором за последние годы, не без помощи Варрика Тетраса, стало ходить все больше самых неожиданных слухов. Гаррет их даже не всегда пресекал - иногда они действительно играли на руку.

[indent] На кончиках пальцев, затянутых в крепкую кожаную перчатку, едва-едва заплясало бледно-лиловое сияние, готовое в любой момент оформиться в настоящий разряд, способный поразить цель за считанное мгновение, какой бы ловкой она не была.

[indent] Гаррет быстро определил зачинщика, зацепившись взглядом за верткую фигуру в стремительно редеющем круге почти в самом центре таверны, одновременно чувствуя, как все еще удерживаемое между пальцев заклинание уже начинает ощутимо покалывать кожу прямо через перчатку.
Он узнал и острые уши, и смуглую кожу, и пресловутые светлые волосы, которые надежно врезались в память еще тогда - видит Создатель, Гаррет всегда был падок на блондинов.

[indent] Появление Зеврана было неожиданным, отдающим дурнотой знаком, и запах крови, который отчетливо ощущал Гаррет, хищно раздувая ноздри, тут был вовсе не при чем.

[indent] - На выход. Немедленно.

[indent] Слова Гаррет буквально прорычал, лихорадочно перебирая в голове варианты, крайне сожалея, что верная Авелин, способная прикрыть все авантюры Хоука после многочасовых нотаций, сейчас находится не в городе.
Тревога оказалась излишней - все в таверне были напуганы достаточно, чтобы задавать лишних вопросов и требовать немедленного правосудия от Наместника здесь и сейчас, так что стоило эльфу сделать шаг по направлению к выходу, мигом протрезвевший люд бросился оказывать помощь идиоту, который, если честно, сам нарвался на клинок в горле.

[indent] Хоук лишь хмыкнул, в последнюю секунду меняя положение пальцев, набрасывая на просторный зал что-то наподобие легкого морока, младшего брата “энтропического ужаса”. Это вполне должно было хватить, чтобы произошедшее списали на горячечный бред, вызванный слишком большим количеством эля и медовухи.

[indent] - Какого хрена ты здесь делаешь? - Зашипел мужчина прямо на ухо эльфу, стоило им оказаться на улице. Для серьезности своего недовольства Гаррет еще и крепко сжал плечо, прижимая Ворона к стене.

С точки зрения рутины ничего не изменилось: стоило разобраться с физическими последствиями случившегося, приведя себя в порядок, как всё привычное возобновилось. Отличная учёба, спорт, ещё больше спорта, ещё больше его полезного проявления в виде борьбы и рукопашного. Оценки неизменно не имели права ухудшаться, как и дисциплина, как и поведение — это могло являться отвратительной педагогикой, ужасным и вредительским подходом, и т.д., однако как ни крути, позитивный результат также имелся. Внутренне Саске может быть и страдал, загнанный в свой подростковый Ад со слишком большим причин, чтобы сломаться, однако рутина, давление, не падающие стандарты и вот это всё поддерживали в нём рутину, привычки и уклад, не давая съехать, удариться в разнос себя и тому подобное. Даже если оно и было нужно, как и помощь специалиста, понимание и много чего ещё. Всё-таки Саске был Учиха, привык к немного иному подходу к жизни, им же воспитан и пропитан, потому... да, наверное, оно всё-таки помогало. А то, что внутри пустота и словно бы вечный песок на зубах, всё больше вопросов и какое-то хроническое тягучее ощущение разочарования от ничтожности — это не то, что должно существовать; это слабость Саске, его персональные черты, не должные проявления, что должны пройти, само-вывестись, не вылазить наружу и подавляться. По крайней мере, собственное сознание пыталось убедить его — пока ещё достаточно успешно — что так должно было быть и так было.

На деле подросток задавал вопросы; не всегда окружающим и не всегда вслух, но те ответы, что получал вербально и не очень, загоняли его ещё глубже. Ведь правда ничтожный, ведь правда проблемный, ведь правда разочарование; просто по факту. Итачи делал всё, что должно быть сделано, и в этой картине места для Саске, похоже, всё-таки  не имелось, не хватало. А может быть на самом деле задевало — добивало — другое. Детали рушащихся авторитетов.

Саске помнил разговоры после, особенно с братом. Но ещё сильнее его коробило то, что отец с тех самых пор почти перестал смотреть на него. Ни то от омерзения, ни то от стыда, ни то от разочарования, ни то из-за чувства вины — Саске не мо сказать точно, ведь чужая голова была для него загадкой. Однако ударило это сильно и... Что одна жизнь супротив справедливости, не так ли? Кредо Учиха таково.

Автопилот спасал. Пока каркас не поддавался коррозии, внутреннее разложение не имело значения. Может быть, если сгниет и истощится всё, будет даже лучше, и Саске станет функциональным... полноценным, как у них принято. Без понятия. Он слишком не значим и повержен, чтобы вдаваться в это. И слишком презирал драму, на которую тянула его жизнь. Дешевая, подростковая, а всё равно болела.

Сегодня был тот единственный будний день, когда у младшего Учиха не имелось никаких тренировок, дополнительных занятий или курсов: он посвящал его домашнему заданию на всю неделю, документалистике и самообразованию, что занимало, как правило, всё свободное время. Саске сомневался, что до сих пор хотел заниматься чем-то подобным, поступая так, как поступила с ним семья, и встречая людей, с которыми обошлись как с ним, но привычка оставалась привычкой. Преступления вгоняли в странный ступор сломанности реальности, и потому с автоматизмом Саске пока не спорил. На иное у него, в общем-то, не имелось внутреннего ресурса. Автоматизм спасал.

Выйти, найти взглядом нужную машину, что обычно забирала его (на всякий случай), пройти до неё. Оклик из автомобиля, что находился за два до нужного, проигнорировал, мимолётно и едва уловимо скосив взгляд на. Только когда дверь открылась и там показался Мадара, пришлось остановиться, неизменно держа одну руку в кармане, а вторую на сумке за плечом.

Саске не знал его лично, но прекрасно осведомлён о том, кто этот человек такой. Отец периодически упоминал его, когда разговаривал о судах, подозрениях, "ублюдок выйдет на свободу" и так далее; в той же сфере, только на немного другой стороне. Кто больше о справедливости о ней ли хоть кто-то — вопрос открытый.

Знание того, что это Мадара, по влиянию не то чтобы уступающий отцу, заставило всё-таки задержаться, не пойти дальше. Просто потому, что Саске его не помнил в плане личных встреч, и дел никаких не имел. С чего бы Мадаре тут появляться, ещё и для "Поездки" с бесполезным школьником? Непременно ошибся или оказался не в курсе того, кто Саске есть. А если бы что-то случилось с родителями или братом, об этом бы сообщили иначе, а никак не какой-то важный, но в персональном плане далекий и не значимый Мадара.

— Не уверен, что вам есть смысл тратить на это время: по делу стоит обращаться напрямую к отцу или Итачи, мне помочь нечем. Простите, у меня тоже мало времени.

Поправил сумку и вознамерился дойти до машины. Рутина — это важно. Ничего стороннего Саске не надо. Ему и без того отчего-то не комфортно.

панталоне знает — ему нужно чувствовать себя нормально, ему необходимо чувствовать себя почти что особенным перед тем, как он закрывает и открывает глаза. панталоне знает — здесь, сейчас, он едва ли не единственный предвестник без глаза бога, без порчи. он не отмечен богами, которые словно бы издеваются над ним — говорят, что он не достиг того, чего достигли многие другие и у богача сжимаются пальцы в кулаки — до боли, до крови под ногтями, когда они впиваются в собственные ладони сильнее.

панталоне хочет быть если не особенным, то иметь силу. сейчас все, на что он может полагаться — что его не убьют в подворотне; что у него есть навыки боя; что он слишком важная фигура, ведь он управляет деньгами, но он устает от этого. и когда он приходит к дотторе — он не говорит больше о том, что ему что-то нужно. когда он приходит к дотторе — они трахаются, они спят вместе, они говорят обо всем, кроме глаза бога или порчи.

но панталоне думает — если я сделаю больше, я обязательно его получу; но все выходит совсем не так и он зажмуривает глаза, потому что ничего в жизни не идет так, как хотелось бы только тебе. и он это знает — знает, как пахнет бедность, как пахнут стоки и какого это — быть без денег там, где деньги ценятся больше всего. но именно сейчас он понимает слишком четко — он добился многого, но, видимо, недостаточно. и, кажется, так думает не только он.

когда панталоне открывает глаза — перед ним нет больше высокого потолка и удобной постели, перед ним только люди в масках, которых он никогда раньше не видел. лица без улыбок, которые не говорят с ним, которые ничего ему не объясняют и не собираются — он дергает руками, но они оказываются прикованными. ему никто ничего не говорит и он лишь краем уха слышит разговоры о том, что царица, видимо, не слишком уж сильно его жалует, раз дала такой приказ. и внутри все замирает. ему хочется вырваться, хочется спросить какого черта, но он остается обездвижен.

а потом мир вращается и он понимает — то, к чему он оказывается прикован, укладывают в горизонтальную поверхность и ему что-то колят. что? он не знает, но тело бросает в жар. не такой, какой он испытывает с дотторе — совершенно другой. нездоровый. и сердце начинает кровь качать слишком быстро для того, чтобы это было правдой; а потом он чувствует боль. ни с чем не сравнимую боль, от которой выламывает позвоночник, от которой, кажется, он может сломать себе несколько костей и ему в рот запихивают что-то — видимо, чтобы не откусил свой язык, а потом

панталоне впервые позволяет себе кричать, ощущая как что-то холодное сжимает его сердце и желудок; панталоне кричит, потому что только так он может держать себя в сознании. панталоне кричит и ничего не видит перед собой — ни людей, что двигаются как тени, ни того, что они шевелят губами. кажется, они почти что все на одно лицо, но ему все равно. панталоне просто позволяет себе упасть во мрак.

а потом это становится почти рутиной — его приводят в сознание, проверяют жив он или нет, и снова все по новой. кровь, боль, слезы, пот. его волосы давно сбились и теперь прилипают ко всему. его тело исколото иголками, челюсть сводит от того, как сильно он вцепляется в эту чертову штуку между зубов и все, что панталоне слышит:

— неудача. пробуем еще раз.

и, кажется, только на границе перед тем, как потерять сознание окончательно, он видит знакомую фигуру дотторе.

У Ши Цинсюаня были большие планы на этот лунный новый год: он хотел отправиться на землю и провести несколько дней, веселясь и празднуя среди смертных, очень уж соскучился по их миру. На верхних небесах ясное дело тоже планируется большое торжество, праздник весны для небес имеет не меньшее значение, чем для поднебесной, будет пир, на который соберутся все-все небесные чиновники, в том числе служащие средних небес, но он видел это несколько десятков лет подряд и, признаться, Цинсюаню наскучило. Он надеялся, что в этом году все поменяется - раньше брат не пускал его на землю всеми правдами и неправдами, но летом это изменилось.

Тогда они можно сказать поругались. С натяжкой. Просто Цинсюань решился возражать, а Уду в конце концов неохотно его выслушал. Уже ближе к осени, когда остыл. А сначала он был в ярости! Столько лет он не позволял заниматься никакими небесными поручениями и спускаться в мир смертных, сам выполнял все молитвы, обращенные к повелителю ветров, а в этот раз Ши Цинсюань за его спиной сбежал, не сказав ни слова. "Ладно сбежал", в итоге смирился брат, "но неужели ты не мог взять с собой кого-нибудь из богов войны?! Зачем ты потащил повелителя земли, который вознесся только в этом году, какой от него прок?!"

Цинсюань был категорически не согласен, не только потому что Мин И единственный из всех согласился отправиться с ним, несмотря на то что каждый на небесах знал: поступи так - и обратишь на себя гнев повелителя вод, но еще и потому что в путешествии показал себя очень надежным и достойным спутником. Цинсюань искренне беспокоился и как мог постарался перетянуть раздражение брата исключительно на себя. В конце концов Уду пообещал, что не будет препятствовать тому, чтобы он отправлялся выполнять поручения на землю, но с ним всегда должен быть кто-то из богов войны. И, если прежде никто не хотел идти с Цинсюанем, то теперь ровно по этой же причине никто не смел бы отказаться. Таким образом последние полгода повелитель ветров ощущал себя вольно и довольным жизнью.

Именно поэтому он полагал, что отлучиться на землю праздновать не станет проблемой, но Уду и слышать не пожелал, еще и пригрозил, что все дни будет проверять его через замок долголетия и, если обнаружит, что Цинсюань не на небесах, то лично притащит обратно за уши и запрет на месяцы во дворце. Ужасно несправедливо! Разве он ребенок, чтобы с ним так обращаться?! Он имеет право идти куда вздумается и делать, что хочет! Все это Цинсюань думал, но вслух сказать конечно же не решился. Ведь он знал, что брат лишь беспокоится и старается защитить, как делал всегда. Сложно злиться на того, кто просто желает тебе добра.

Но он же точно умрет со скуки!

Вышагивая раздраженно по своему дворцу, Цинсюань мысленно жарко и убедительно спорит с братом, одерживает победу и бухается на кушетку, тоскливо вздыхая: в реальности у него не было ни шанса. Тогда он никуда не пойдет. Останется здесь! Весь праздник просидит во дворце, в тоске и одиночестве! Сложив руки на груди, Цинсюань кивает своим мыслям и строго смотрит на гору одежд, сваленную в углу залы: сегодня утром младшие служащие притащили все это. Роскошные наряды и пояса были призваны задобрить повелителя ветров, падкого на красивые вещи, но он мужественно и пальцем их не коснулся. Но ведь если просто посмотрит, то ничего такого в этом нет?

Среди разнообразных нарядов случайно затесались несколько женских, их он замечает мгновенно, не зря же пол своей земной жизни провел, выдаваемый за девочку. Цинсюань хорошо разбирался в том как изящно ступать мелкими шажочками, делать замысловатые прически и смеяться, скромно прикрывая лицо рукавом. И ему неожиданно пришло в голову, что теперь-то он божество. Ему совсем не нужно притворяться, если он пожелает, он может стать женщиной. Что Цинсюань немедленно и проделал, нарядился и до вечера вертелся перед зеркалом, поправляя форму лица, стройность талии да длину ресниц, обрамляющих выразительные зеленые глаза.

Ну что за красавица! Ему и в детстве говорили, что он очень хорошенькая девочка, но сейчас так и вовсе! В восторге разглядывая себя, осторожно пощупав настоящую (!) грудь - ого какая мягкая - он хохочет, довольный пришедшей на ум выдумкой. Он просто прикинется младшей служащей небес и позабавится, гуляя в новом облике! Конечно, нельзя, чтобы кто-то его узнал: особенно сейчас, на фоне того, что в некоторых регионах смертные выдумали переделывать его статуи в женские и нарекать женой Уду, ужас какой, но кто вообще его узнает? Цинсюань скроет свой духовный потенциал и мощь, вот и делов-то. Единственный, кто может догадаться, это брат и есть, но тот едва ли обратит внимание на одну из многих младших служащих, а едва застолье окончится наверняка по обыкновению уйдет с другими опухолями продолжать отдых как они там это делают, шептаться о своих секретах да нежиться в горячих источниках. Пф.

Все и правда идет, как Цинсюань и полагал, когда вечер праздника начала весны наступает: никто и не догадывается, что вместо повелителя ветров на праздник пришла повелительница. Пришлось оставить веер и все артефакты, по которым его могли бы узнать, но зато в его волосах изящные шпильки, мягкий нежно-небесного цвета наряд. Нет-нет, а Цинсюань засматривается на свое отражение, проходя мимо любой мало-мальски зеркальной поверхности. Так, что чудом не налетает на генерала Пэя в пестрой толпе небожителей, но ловко и торопливо ретируется, опасаясь, что рядом с ним наверняка где-то Уду.

Его место за праздничным столом среди других младших служащих, вдалеке от божеств верхних небес, поэтому Цинсюань расслабляется и ведет себя естественно, смеясь и активно болтая, заводя знакомства, представившись новой служительницей во дворце повелителя ветров.

[indent] Затылок все ещё болит от удара, а ощущение плавного головокружение, которое тянет все тело на землю переходит уже все границы. Безусловно хочется просто лечь на пол и пролежать так часов двенадцать, чтобы никто не трогал, никто не звал, и ничего от нее не требовал.
Только вот одно желание перекрывается другим, тем самым жгучим и ненавистным, где её тонкие пальцы с обломанными ногтями вцепляются в морду предателя и расцарапывают её до мяса – другими методами борьбы, Кларисса, к сожалению, не владела, а сбить самодовольную рожу Верлока хотелось уж очень сильно.
[indent] Дрожь от увиденного в зале ещё не прошла, а гнев воцарившейся в сердце улечься не успел. Куда там. Ей бы быть такой же сильной как Джейс и невероятно ловкой как Изабель, тогда, быть может, справиться со странным парнем с чересчур выкрашенным в черные волосы получилось бы в сотню раз быстрее. Хотя. В глазах все ещё застыла картина, как брата, словно тряпичную куклу, легко и не прилагая особых усилий, отбрасывают в стену. Сколько силы в этом парне? От этого на плечах выступают темные синяки? Оттого, что он с ужасающей силой вцепился в нее?
[indent] По итогу у нее новый виток концертной деятельности прямо перед глазами, едва удерживаемая дрожь в плечах, мама перед носом, и отец, в каких-то паре шагов от нее.
Клэри угрюмо сверлит умиротворенное лицо матери взглядом, и пытается понять, как же так вышло… Ах да, там же никого не было, её так легко было украсть.
[indent] - Какой семьи? Ты хотя бы понимаешь значение этого слово? – устало цедит Клэри, практически не смотря на так называемого «отца», - Знаешь, прочитать в гугле понятие слова – ещё не значит правильно понять его, - теперь же она позволяет себе выпрямиться и очень гордо озарить своим ликом Валентина.
Он словно издевался, словно игрался с собственными детьми, устраивая подобное каждый раз. Правда сейчас Кларисса посчитала себя несчастными хомячком, исполняющим трюки раз за разом, когда ему скажут заветные слова. Что ей нужно сделать? Изрисовать маму рунами досмерти? Какими рунами? Это словно так просто сделать.
[indent] Руны приходили на ум совершенно внезапно, так, словно именно сейчас было то время, когда им стоило появиться у нее в голове. Но разве необходимая руна не могла прийти ещё раньше, чтобы Фрэй не изобретала велосипед, не кидалась в порталы, и не искала старинные кулинарные книги в поисках необходимого?
[indent] - Я просто поражаюсь, как можно быть таким… таким… ничего не чувствующим! Тебе ведь абсолютно плевать – на меня, на маму, на Джейса, - она не выдерживает выдает все, что в голове, отгоняя от нее очередную глупую попытку что-то исправить и сделать. У нее все равно не выйдет помочь маме, так к чему все эти попытки её заставить? Чтобы в очередной раз уколоть, разбить сердце, сделать ещё больнее?
[indent] - Мы для тебя средство достижения целей – все, какая разница что я умею? Я даже не была предметом эксперимента, я ведь получилась – с-л-у-ч-а-й-н-о, - тихо, совсем тихо произносит она, почти не думая опускаясь рядом с мамой, и проводя пальцами по бледной коже руки. Она словно стала ещё бледнее, это отчетливо заметно контрастом между кожей самой Клэри и её. Солнышко все-таки тронуло, отчего и веснушки повыскакивали везде, где только можно.
[indent] Здесь тихо, очень тихо. Едва странные скрипы за дверью, чьи-то шаги все там же, дыхание двух человек, и Джослин, которую совсем не слышно. Сколько раз Клэри представляла, что она больше не дышит? Сколько раз вскакивала в холодном поту на скомканных простынях?
Пять? Двенадцать? Сто пятьдесят?
Клэри смотрит на тонкие пальцы матери, которые в кой-то веки не испачканы краской, смотрит на тонкие линии едва проглядывающихся вен, смотрит внимательно, так плавно движется вверх, словно пытается в уме что-то нарисовать.
Только не выходит. Не так это работает, да и работает ли вообще? В древних рунах есть такая, что исцеляет от любого яда? От любого проклятия? Это звучит слишком прекрасно, но разве можно обладать такой информацией? Не в мире, в котором они живут. Такая руна станет причиной многих бедствий, конфликтов и войн. Но может стоит? Стоит взять стило и попробовать? Ради мамы… и ради попытки сбежать, Клэри бы только заполучить стило и все.
[indent] - И как ты себе это представляешь? Я сейчас изрисую её, и она пробудится, словно принцесса? – сама не верит, точнее не хочет в это верить, потому что сразу же становится досадно, дома она даже не пыталась, точнее боялась причинить куда больший вред. Руны работали непонятно – мысли одни, но эффекты настолько отличающиеся от желания.. А если у мамы будет шок? Или зелье, под которым она находится имеет настолько сильный эффект, что не потерпит никакого вмешательства, - Это опасно, я могу навредить, а твои эксперименты не стоят того, чтобы жертвовать жизнью мамы, - Клэри выпрямляется, поднимается на ноги и встает прямо перед ней спиной, словно закрывая её от всех зол этого мира.